24 октября - 8 декабря 2018

Ольга и олег татаринцевы. Запределами

Галерея pop/off/art
24 октября - 8 декабря 2018
ольга и олег татаринцевы. Запределами
Галерея pop/off/art
Авторы разделили пространство галереи на несколько зон, использовав различные формы и материалы. Несмотря на то, что это не первая трансмедийная выставка, данный проект можно назвать одним из самых масштабных. Он включал в себя живопись, графику, инсталляцию, видео и саунд-арт. Основой для всех произведений проекта были выбраны тексты, написанные в условиях физической несвободы или тюремного заключения: письма и стихи таких выдающихся русских писателей, как Федор Достоевский, Михаил Салтыков-Щедрин, Даниил Хармс, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Варлам Шаламов, Иосиф Бродский, Александр Солженицын и Юлий Даниэль.
Авторы разделили пространство галереи на несколько зон, использовав различные формы и материалы. Несмотря на то, что это не первая трансмедийная выставка, данный проект можно назвать одним из самых масштабных. Он включал в себя живопись, графику, инсталляцию, видео и саунд-арт. Основой для всех произведений проекта были выбраны тексты, написанные в условиях физической несвободы или тюремного заключения: письма и стихи таких выдающихся русских писателей, как Федор Достоевский, Михаил Салтыков-Щедрин, Даниил Хармс, Николай Гумилев, Осип Мандельштам, Варлам Шаламов, Иосиф Бродский, Александр Солженицын и Юлий Даниэль.


Визуально тексты перенесены на восемь больших полотен, выполненных Ольгой Татаринцевой. Важная часть проекта – аудиоинсталляция, позволяющая зрителю глубже прочувствовать литературные произведения. В своей графической серии художница использует тексты публичных обращений Кирилла Серебренникова, находящегося под домашним арестом. Продолжает тему видео-работа, в которой писательница Людмила Улицкая высказывается по поводу сложившейся ситуации.Текст, воплощенный в различных ипостасях – одновременно и пластическое средство, и художественное высказывание всего проекта.

Визуально тексты перенесены на восемь больших полотен, выполненных Ольгой Татаринцевой. Важная часть проекта – аудиоинсталляция, позволяющая зрителю глубже прочувствовать литературные произведения. В своей графической серии художница использует тексты публичных обращений Кирилла Серебренникова, находящегося под домашним арестом. Продолжает тему видео-работа, в которой писательница Людмила Улицкая высказывается по поводу сложившейся ситуации.Текст, воплощенный в различных ипостасях – одновременно и пластическое средство, и художественное высказывание всего проекта.
Иосиф Бродский
Александр Солженицын
Юлий Даниэль
Федор Достоевский
Осип Мандельштам
Михаил Салтыков-Щедрин
Даниил Хармс
Николай Гумилев
Варлам Шаламов
Как тюремный засов
разрешается звоном от бремени,
от калмыцких усов
над улыбкой прошедшего времени,
так в ночной темноте,
обнажая надежды беззубие,
по версте, по версте
отступает любовь от безумия.

И разинутый рот
до ушей раздвигая беспамятством,
как садок для щедрот
временным и пространственным пьяницам,
что в горящем дому
ухитряясь дрожать под заплатами
и уставясь во тьму,
заедают версту циферблатами, —
боль разлуки с тобой
вытесняет действительность равную
не печальной судьбой,
а простой Архимедовой правдою.

Через гордый язык,
хоронясь от законности с тщанием,
от сердечных музык
пробираются память с молчанием
в мой последний пенат
— то ль слезинка, то ль веточка вербная, —
и тебе не понять,
да и мне не расслышать, наверное,
то ли вправду звенит тишина,
как на Стиксе уключина.
То ли песня навзрыд сложена
и посмертно заучена.

1964 г. Норинская. Архангельская область.

Каменщик
Вот — я каменщик. Как у поэта сложено,
Я из камня дикого кладу тюрьму.
Но вокруг — не город: Зона. Огорожено.
В чистом небе коршун реет настороженно.
Ветер по степи... И нет в степи прохожего,
Чтоб спросить меня: кладу — к о м у ?

Стерегут колючкой, псами, пулемётами,—
Мало! Им ещё в тюрьме нужна тюрьма…
Мастерок в руке. Размеренно работаю,
И влечёт работа по себе сама.

Был майор. Стена не так развязана.
Первых посадить нас обещал.
Только ль это! Слово вольно сказано,
На тюремном деле — галочка проказою,
Что-нибудь в доносе на меня показано,
С кем-нибудь фигурной скобкой сообща.

Вперекличь дробят и тешут молотки проворные.
За стеной стена растёт, за стенами стена…
Шутим, закурив у ящика растворного.
Ждём на ужин хлеба, каш добавка вздорного.
А с лесов, меж камня — камер ямы чёрные,
Чьих-то близких мук немая глубина...

И всего-то нить у них — одна автомобильная,
Да с гуденьем проводов недавние столбы.
Боже мой! Какие мы бессильные!
Боже мой! Какие мы рабы!

1950. Степлаг. Особый лагерь 11. Экибастуз

А в этом время...
<…>
...А в это время тени шли по сходням
В Колымском трижды проклятом порту...
...А в это время мы по ценам сходным
Сбывали ум, талант и красоту...

А может, хватит дергать нервы наши?
Ведь мы и знать, наверно, не должны,
Что женщины за миску постной каши
С себя снимали ватные штаны.

А может, впрямь пора щадить друг друга
И эту память вывести в расход:
Про «ласточку», «парашу», «пятый угол»,
Про «бур» и «без последнего развод»?

Пора забыть. А иначе — едва ли
Так проживем отпущенные дни,
Чтоб никогда о нас не горевали,
Не называли траурно — «они»...

VII
Кто это? Люди или окурки
С горьким и слипшимся табаком?
Черные брюки, черные куртки,
Черные шапки с козырьком.

Неиссякаемая вереница
Из века в век, от ворот до ворот;
Черной усталостью мечены лица —
Бывшие люди, бывший народ.

Сколько их били-учили метели
Руки и летом совать в рукава?
Медленно движутся черные тени,
Чудятся медленные слова:

«Вы — отщепенцы, отбросы, отсевы,
В кучу собрал вас мудрый закон;
От состраданья отсечены все вы
Буквой и цифрой, штыком и замком.

Вы опечатаны «словом и делом»,
Каждый рассвет — не исток, а итог,
Ваших желаний да будет пределом
Сала полоска да чаю глоток.

Сдайтесь. Продумано это умело.
Так или иначе, всем вам конец:
Осуществляется высшая мера —
Мир и спокойствие ваших сердец...
<…>

1966 г. Дубравлаг. Особый лагерь 3. Мордовия
М.М. Достоевскому
Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, жизнь в нас самих, а не во внешнем. Подле меня будут люди, и быть человеком между людьми и остаться им навсегда, в каких бы то ни было несчастьях, не уныть и не пасть — вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою. Да, правда! Та голова, которая создавала, жила высшею жизнию искусства, которая сознала и свыклась с возвышенными потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной. Они изъязвят меня, правда! Но во мне осталось сердце и та же плоть и кровь, которая также может и любить, и страдать, и желать, и помнить, а это все-таки жизнь! On voit le soleil! <…>
Авось когда-нибудь обнимем друг друга и вспомним наше молодое, наше прежнее, золотое время, нашу молодость и надежды наши, которые я в это мгновение вырываю из сердца моего с кровью и хороню их.
Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через 4-ре года будет возможно. Я перешлю тебе всё, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов, выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках.

22 декабря 1849 г. Петербург. Петропавловская крепость
День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток
Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.
Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, — слитен, чуток,
А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,
Ехала конная, пешая шла черноверхая масса —
Расширеньем аорты могущества в белых ночах — нет, в ножах —
Глаз превращался в хвойное мясо.

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов —
Молодые любители белозубых стишков.
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам
Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой...
За бревенчатым тылом, на ленте простынной
Утонуть и вскочить на коня своего!

Апрель — май 1935 Воронеж
Начальнику канцелярии военного министерства генерал-адъютанту Н.Н. Анненков
27 апреля 1848. Петербург. Арсенальная гауптвахта

Ваше превосходительство!
Если государю императору угодно было взыскать меня своею немилостью, мне не остается ничего более, как принять с должным смирением наказание, меня постигшее. Я могу только будущею моей жизнью доказать, сколь велико мое рвение к престолу и отечеству. Об одном осмеливаюсь просить Ваше превосходительство — о том, дабы, за сутки до отправления моего на место нового назначения, позволено было мне отлучиться с гауптвахты на честное слово, как для прощания с родственниками, так и для устройства своих сборов в столь дальний путь и на неопределенное время. Зная все Ваше великодушие, я вполне уверен, что Ваше превосходительство примете на себя труд ходатайствовать о даровании мне этой милости, тем более, что, по известному Вам болезненному моему положению, я должен спросить советов пользующего меня медика, каким образом поступать мне в дороге.

Вместе с этим не только обязанностью, но долгом своей чести почитаю искреннейше, от всей души благодарить Ваше превосходительство за все поощрения, которые Вам угодно было оказывать мне во время служения моего под начальством Вашим, и за то участие, которое Ваше превосходительство приняли к облегчению постигшего меня несчастья. Смею Вас уверить, что во всякое время моей жизни Ваше превосходительство найдете во мне самого преданного себе слугу.
Позвольте мне также попросить Вашего извинения, если письмо мое написано, быть может, слишком наскоро и небрежно: новость моего положения такова, что я и в настоящее время не могу еще достаточно собраться с мыслями.

С истинным почтением и глубочайшею преданностью имею честь пребыть
Вашего превосходительства
навсегда покорнейшим и преданнейшим слугою

М. Салтыков.
1848 года
апреля 28 дня.
***
Сейчас еще не устоялся наш быт. Еще нет бытового героя. А если он есть,
то его еще не замечает глаз. А если его и замечает глаз, то не узнают его
другие.
***
Либо вечно либо невечно. Почти вечно не существует, оно есть простое
невечно. Но явление почти невечно возможно, хотя мы отнесем его к вечному. В наших устах оно прозвучит как только могущее совершиться, т.е. вечное, но
могущее стать невечным. Как только оно совершится, оно станет нашим уже
невечным. Но существует ли несовершившееся? Я думаю, в вечном — да.
***
Приступить хочу к вещи состоящей из 11 самостоятельных глав. 11 раз жил
Христос, 11 раз падает на землю брошенное тело. 11 раз отрекаюсь я от
логического течения мысли.
***
Название второй главы должно быть: перекладина. Это перекладина снятая
с четырехконечного Креста.

1931 г. Курск
Последнее стихотворение
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград…
И горит на рдяном диске
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.

А у нас на утлой лодке
Только синие решётки
Перекрещенных штыков,
Где лобзавший руку дамам
Низко кланяется хамам —
Видно, жребий наш таков.

Я не трушу, я спокоен,
Я — поэт, моряк и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным —
Знаю, сгустком крови чёрным
За свободу я плачу.

Но за стих и за отвагу,
За сонеты и за шпагу —
Знаю — город гордый мой
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезёт меня домой

1921 г. Петроградская ГубЧК
Таежные тетради
Мне грустно тебе называть имена
Российского мартиролога.
От Пушкина тянется, вьется
она —
Кровавая эта дорога.

Уж будто поэту стиха не сложить,
Не жертвуя собственной шкурой,
Уж будто без смерти
нельзя стало жить
Традициям литературы.

Веревка и пуля, кинжал и яд…
Как будто в сыскном музее,
В квартирах поэтов покойных висят
Реликвии ротозеев.

Я выйду когда-нибудь в эту игру
На пристальный взгляд пистолета.
И имя твое повторяя, умру
Естественной смертью поэта.

1949 г. Северо-восточный лагерь. Колыма
Сергей Хачатуров
ЗАПРЕТНОЕ СЛОВО
Текст критика
Сергей Хачатуров
ЗАПРЕТНОЕ СЛОВО
Текст критика
У Эрика Булатова есть образ «СЛАВА КПСС». Красные агрессивные литеры из советского плаката работают как решетка. Они закрывают небо, сжимают воздух. Атакуют пространство зрителя, давя на него. В тоже время облачный небосвод проступает сквозь эту решетку, обтекает пространством буквы. Позволяет нам освободиться, проскользнуть сквозь алые заграждения советского лозунга. Иллюзорное пространство размыкает блокаду литер на поверхности живописного холста.
Выставка-инсталляция Олега и Ольги Татаринцевых «Запределами» предполагает коммуникацию похожую, однако по логике оппозиционную булатовской. Слова, буквы в исключительных по технике и качеству стендах не пленяют пространство, но сами становятся его пленниками. Тексты образуют сплошной шрифтовой покров. Цвета фонов яркие и корпусные: алые, сиреневые, темно-синие. Литеры аскетичных конструктивистских очертаний проецируются на фон по принципу странного кислотного декора. Отчужденного и холодного. Возникает эффект леттристского, авангардного коллажа. Тема модернистской агрессии усилена тем, что тексты заливают черные потоки краски, форматируясь в супрематические диагонали, квадраты, сетки. Пространству высвободиться не суждено. И сами слова -- пленники плоской поверхности навечно. В речь они не соберутся. Они кристаллизуются в орнамент, схожий с изгородью из колючей проволоки.

У Эрика Булатова есть образ «СЛАВА КПСС». Красные агрессивные литеры из советского плаката работают как решетка. Они закрывают небо, сжимают воздух. Атакуют пространство зрителя, давя на него. В тоже время облачный небосвод проступает сквозь эту решетку, обтекает пространством буквы. Позволяет нам освободиться, проскользнуть сквозь алые заграждения советского лозунга. Иллюзорное пространство размыкает блокаду литер на поверхности живописного холста.
Выставка-инсталляция Олега и Ольги Татаринцевых «Запределами» предполагает коммуникацию похожую, однако по логике оппозиционную булатовской. Слова, буквы в исключительных по технике и качеству стендах не пленяют пространство, но сами становятся его пленниками. Тексты образуют сплошной шрифтовой покров. Цвета фонов яркие и корпусные: алые, сиреневые, темно-синие. Литеры аскетичных конструктивистских очертаний проецируются на фон по принципу странного кислотного декора. Отчужденного и холодного. Возникает эффект леттристского, авангардного коллажа. Тема модернистской агрессии усилена тем, что тексты заливают черные потоки краски, форматируясь в супрематические диагонали, квадраты, сетки. Пространству высвободиться не суждено. И сами слова -- пленники плоской поверхности навечно. В речь они не соберутся. Они кристаллизуются в орнамент, схожий с изгородью из колючей проволоки.

Такая травма, трагедия речи, инсталлированная в диалоге с модернизмом первой (довоенной) и второй (послевоенной) волн, обусловлена точно сформулированной гражданской позицией Олега и Ольги Татаринцевых. Они показывают картины, в которых речь истязают, пытают, калечат и бьют. Все работы художников являются развернутыми цитатами тюремных, ссыльных, каторжных писем и литературных творений великих узников свободы. Их имена: Достоевский, Салтыков-Щедрин, Гумилев, Мандельштам, Хармс, Шаламов, Солженицын, Бродский, Даниэль, Серебренников.


Такая травма, трагедия речи, инсталлированная в диалоге с модернизмом первой (довоенной) и второй (послевоенной) волн, обусловлена точно сформулированной гражданской позицией Олега и Ольги Татаринцевых. Они показывают картины, в которых речь истязают, пытают, калечат и бьют. Все работы художников являются развернутыми цитатами тюремных, ссыльных, каторжных писем и литературных творений великих узников свободы. Их имена: Достоевский, Салтыков-Щедрин, Гумилев, Мандельштам, Хармс, Шаламов, Солженицын, Бродский, Даниэль, Серебренников.

Страсть к борьбе и алчба справедливости в одних уступают место покорности и покаянию за несовершенные преступления в других. Терзают сердце и мысли даже не сами пронзительные тексты. Шокирует другое: константность насилия над личностью и безнаказанность произвола власти во все периоды российской истории. Самый горький собеседник: не поэтические яркие метафоры, а сухие исторические справки.
В 1849 году, в «благословенную» эпоху самодержавия Николая I Федор Достоевский с петрашевцами чудом избежал смертной казни, которую во время чтения приговора заменили каторгой. Николай Гумилев был расстрелян в самое время расцвета «великой утопии». 1921 год. Никакого тоталитаризма. Авангардный эксперимент в зените!
Варлам Шаламов прошел все круги пыточного советского ада. Ад начался еще в 1929 году, когда Шаламова арестовали за троцкистскую деятельность, и продолжался до хрущевской оттепели.
Жертвами «либеральных» оттепельных лет стали Иосиф Бродский (осужден в 1964 году и отправлен на принудительный труд в Архангельскую область «за тунеядство»), а также Юлий Даниэль, приговоренный в 1966 году к пяти годам лишения свободы за антисоветскую агитацию.
Что уж говорить про официально признанные антигуманными в вопросах суда и права тоталитарные 1930 – 1940-е годы, растерзавшие Осипа Мандельштама, Даниила Хармса, тысячи других, ум и совесть имеющих граждан России…
Один век сменяется другим, либеральные периоды уступают место реакции, а гражданское общество, защищающее права личности, каждого конкретного человека, так и не создается. Как говорил поэт Маяковский: «единица – ноль»! Апофеоз абсурда. А раз этот апофеоз постоянен, то любой текст оказывается не читаем как документ общественного договора. Буквы писем из заключения сплетаются в тюремную решетку, отсекающую возможность полноценного диалога на тему СВОБОДЫ.

Страсть к борьбе и алчба справедливости в одних уступают место покорности и покаянию за несовершенные преступления в других. Терзают сердце и мысли даже не сами пронзительные тексты. Шокирует другое: константность насилия над личностью и безнаказанность произвола власти во все периоды российской истории. Самый горький собеседник: не поэтические яркие метафоры, а сухие исторические справки.
В 1849 году, в «благословенную» эпоху самодержавия Николая I Федор Достоевский с петрашевцами чудом избежал смертной казни, которую во время чтения приговора заменили каторгой. Николай Гумилев был расстрелян в самое время расцвета «великой утопии». 1921 год. Никакого тоталитаризма. Авангардный эксперимент в зените!
Варлам Шаламов прошел все круги пыточного советского ада. Ад начался еще в 1929 году, когда Шаламова арестовали за троцкистскую деятельность, и продолжался до хрущевской оттепели.
Жертвами «либеральных» оттепельных лет стали Иосиф Бродский (осужден в 1964 году и отправлен на принудительный труд в Архангельскую область «за тунеядство»), а также Юлий Даниэль, приговоренный в 1966 году к пяти годам лишения свободы за антисоветскую агитацию.
Что уж говорить про официально признанные антигуманными в вопросах суда и права тоталитарные 1930 – 1940-е годы, растерзавшие Осипа Мандельштама, Даниила Хармса, тысячи других, ум и совесть имеющих граждан России…
Один век сменяется другим, либеральные периоды уступают место реакции, а гражданское общество, защищающее права личности, каждого конкретного человека, так и не создается. Как говорил поэт Маяковский: «единица – ноль»! Апофеоз абсурда. А раз этот апофеоз постоянен, то любой текст оказывается не читаем как документ общественного договора. Буквы писем из заключения сплетаются в тюремную решетку, отсекающую возможность полноценного диалога на тему СВОБОДЫ.
Дополнительные материалы:
Дополнительные материалы: