14 августа - 13 сентября 2009
Олег ланг. Прямая живопись
Московский музей современного искусства
14 АВГУСТА - 13 СЕНТЯБРЯ 2009
олег ланг. прямая живопись
Московский музей современного искусства
Персональная выставка московского художника Олега Ланга впервые проводилась в столичном музее, несмотря на то, что еще с 1980-х годов он был известен как «музейный» художник. Десятки его холстов находятся в постоянных экспозициях многих российских музеев, в том числе в Третьяковской галерее и Русском музее, и неоднократно демонстрировались на персональных выставках. На выставке экспонировались около 70 картин, представляющих творчество художника с конца 1980-х годов до настоящего момента из собрания Московского музея современного искусства, частных собраний московских коллекционеров и собрания автора.
Олег Ланг, выпускник Суриковского института, сумел выработать уникальную творческую манеру. Он получил признание яркого живописца еще в 1980-х годах. Его путь художника крайне индивидуален, хотя и может вызывать определенные ассоциации — то с «окультуренным» примитивизмом, то с брутальностью и отвязностью «новых диких». Ланг понимает живопись как универсальный язык, не утративший актуальности и до сих пор остающийся действенным. При помощи этого языка художник, как и в былые времена, способен передать все что угодно: от личных переживаний и детских воспоминаний до поворотов всемирной истории, от беспредметных импровизаций до пересмотра канонических мотивов классического искусства.
Олег Ланг, выпускник Суриковского института, сумел выработать уникальную творческую манеру. Он получил признание яркого живописца еще в 1980-х годах. Его путь художника крайне индивидуален, хотя и может вызывать определенные ассоциации — то с «окультуренным» примитивизмом, то с брутальностью и отвязностью «новых диких». Ланг понимает живопись как универсальный язык, не утративший актуальности и до сих пор остающийся действенным. При помощи этого языка художник, как и в былые времена, способен передать все что угодно: от личных переживаний и детских воспоминаний до поворотов всемирной истории, от беспредметных импровизаций до пересмотра канонических мотивов классического искусства.
Персональная выставка московского художника Олега Ланга впервые проводилась в столичном музее, несмотря на то, что еще с 1980-х годов он был известен как «музейный» художник. Десятки его холстов находятся в постоянных экспозициях многих российских музеев, в том числе в Третьяковской галерее и Русском музее, и неоднократно демонстрировались на персональных выставках. На выставке экспонировались около 70 картин, представляющих творчество художника с конца 1980-х годов до настоящего момента из собрания Московского музея современного искусства, частных собраний московских коллекционеров и собрания автора.
Олег Ланг, выпускник Суриковского института, сумел выработать уникальную творческую манеру. Он получил признание яркого живописца еще в 1980-х годах. Его путь художника крайне индивидуален, хотя и может вызывать определенные ассоциации — то с «окультуренным» примитивизмом, то с брутальностью и отвязностью «новых диких». Ланг понимает живопись как универсальный язык, не утративший актуальности и до сих пор остающийся действенным. При помощи этого языка художник, как и в былые времена, способен передать все что угодно: от личных переживаний и детских воспоминаний до поворотов всемирной истории, от беспредметных импровизаций до пересмотра канонических мотивов классического искусства.
Олег Ланг, выпускник Суриковского института, сумел выработать уникальную творческую манеру. Он получил признание яркого живописца еще в 1980-х годах. Его путь художника крайне индивидуален, хотя и может вызывать определенные ассоциации — то с «окультуренным» примитивизмом, то с брутальностью и отвязностью «новых диких». Ланг понимает живопись как универсальный язык, не утративший актуальности и до сих пор остающийся действенным. При помощи этого языка художник, как и в былые времена, способен передать все что угодно: от личных переживаний и детских воспоминаний до поворотов всемирной истории, от беспредметных импровизаций до пересмотра канонических мотивов классического искусства.
Неповторимость пластического хода — вот главное условие, на основе которого Ланг создает все свои композиции — от крошечных, площадью в несколько десятков квадратных сантиметров, до десятиметровых. Его развитие никогда не останавливается, но при этом не является эволюцией, поступательным движением «к лучшему». Это движение не имеет цели, как жизнь языка, как течение самого искусства. Живопись для Ланга — это «прямая речь» художника, интонации которой могут бесконечно варьироваться, но суть едина, и она заключена в соединении разговора о человеческой и художественной свободе.
Неповторимость пластического хода — вот главное условие, на основе которого Ланг создает все свои композиции — от крошечных, площадью в несколько десятков квадратных сантиметров, до десятиметровых. Его развитие никогда не останавливается, но при этом не является эволюцией, поступательным движением «к лучшему». Это движение не имеет цели, как жизнь языка, как течение самого искусства. Живопись для Ланга — это «прямая речь» художника, интонации которой могут бесконечно варьироваться, но суть едина, и она заключена в соединении разговора о человеческой и художественной свободе.
Сергей Попов
ПРЯМАЯ РЕЧЬ, НЕРОВНЫЙ ПОЧЕРК
Текст из каталога
Сергей Попов
ПРЯМАЯ РЕЧЬ, НЕРОВНЫЙ ПОЧЕРК
Текст из каталога
Говоря о живописи Олега Ланга, не приходится делать смыслового зазора между именем художника и словом «живопись», как это чаще всего случается. Большинство использует живопись как прикладную медиа, смыслы которой находятся за пределами производства холста, покрытого красочным слоем. Ланг остается среди тех немногих, кто продолжает утверждать, что живопись содержит смыслы в себе самой: в обязательности осознанной проекции трехмерного мира на двухмерную плоскость, в связанности с функциями нашего зрения, в неразъемной слитности экспрессии с рефлексией, в возможности восхищения цветом, эмоциональным и тактильным содержанием каждой конкретной краски. Живопись является его прямой речью, без всяких кавычек. Понятно, любой акт искусства можно интерпретировать как текст, как языковой объект, но далеко не в каждом случае этот язык ясно различим, а порой вообще возникает сомнение, в том, умеет ли этот художник говорить. Огромное количество полотен Ланга связано именно с неизбежностью процедуры говорения живописью, а не с темпом исполнения картин или трансгрессивной мотивацией жеста. Как всякому языку, тем более индивидуальному, ему необходима эволюция, постоянная и непрерывная. Олег - честный художник: по его холстам можно услышать иногда, что он заговаривается, или, наоборот, недоговаривает, где-то мямлит, а где-то срывается на резкий крик. Можно услышать, если он не услышит этого раньше сам и не изменит тембра речи - не перепишет вполне состоявшуюся вещь. Он безапелляционен к себе настолько, что когда, бывало, живописное речение заводило его в тупик, т.е. обрекало на повтор - а что может быть страшнее этой фигуры речи? - он находил оттуда выход, начав все буквально заново.
Говоря о живописи Олега Ланга, не приходится делать смыслового зазора между именем художника и словом «живопись», как это чаще всего случается. Большинство использует живопись как прикладную медиа, смыслы которой находятся за пределами производства холста, покрытого красочным слоем. Ланг остается среди тех немногих, кто продолжает утверждать, что живопись содержит смыслы в себе самой: в обязательности осознанной проекции трехмерного мира на двухмерную плоскость, в связанности с функциями нашего зрения, в неразъемной слитности экспрессии с рефлексией, в возможности восхищения цветом, эмоциональным и тактильным содержанием каждой конкретной краски. Живопись является его прямой речью, без всяких кавычек. Понятно, любой акт искусства можно интерпретировать как текст, как языковой объект, но далеко не в каждом случае этот язык ясно различим, а порой вообще возникает сомнение, в том, умеет ли этот художник говорить. Огромное количество полотен Ланга связано именно с неизбежностью процедуры говорения живописью, а не с темпом исполнения картин или трансгрессивной мотивацией жеста. Как всякому языку, тем более индивидуальному, ему необходима эволюция, постоянная и непрерывная. Олег - честный художник: по его холстам можно услышать иногда, что он заговаривается, или, наоборот, недоговаривает, где-то мямлит, а где-то срывается на резкий крик. Можно услышать, если он не услышит этого раньше сам и не изменит тембра речи - не перепишет вполне состоявшуюся вещь. Он безапелляционен к себе настолько, что когда, бывало, живописное речение заводило его в тупик, т.е. обрекало на повтор - а что может быть страшнее этой фигуры речи? - он находил оттуда выход, начав все буквально заново.
С формальным инструментарием подходить к расшифровке Ланга вроде бы правильно, но вот только когда подходишь, понимаешь, как это наивно. Неоэкспрессионизм, «новые дикие» или нью вэйв - все это хорошо известный ему материал, да и на него эти ярлыки периодически навешивались, но сегодня от этого совсем не видно прока художнику, для которого стилистические понятия остыли лет двадцать назад, а динамика осталась прежней, если не усилилась. Им давно снята и дихотомия абстракции и фигуративности, которые поначалу сменяли друг друга четкими периодами. Не делает художник и разницы в способе создания картины: кистью ли, пальцами, коллажированием, в один ли слой или множеством толщин. Но не акцентирует при этом техническую сторону производства вещи - все у него подчинено пластическому сюжету, производным от которого является литературно изъяснимое содержание работы (а не наоборот, как это чаще всего бывает). От чего Ланг и правда далек, так это от традиционной изобразительности, которую по старинке иногда величают реалистической. Но, во-первых, сама проблематика сегодняшнего «реализма» поменялась в пользу решения вопросов социального или медиального характера, во-вторых, связанные с этим типом изображения художники по большей части имеют дело не столько с идеей живописи или - шире - кругом пластических вопросов, сколько со структурой картины и ее отношения с фотографией.
С формальным инструментарием подходить к расшифровке Ланга вроде бы правильно, но вот только когда подходишь, понимаешь, как это наивно. Неоэкспрессионизм, «новые дикие» или нью вэйв - все это хорошо известный ему материал, да и на него эти ярлыки периодически навешивались, но сегодня от этого совсем не видно прока художнику, для которого стилистические понятия остыли лет двадцать назад, а динамика осталась прежней, если не усилилась. Им давно снята и дихотомия абстракции и фигуративности, которые поначалу сменяли друг друга четкими периодами. Не делает художник и разницы в способе создания картины: кистью ли, пальцами, коллажированием, в один ли слой или множеством толщин. Но не акцентирует при этом техническую сторону производства вещи - все у него подчинено пластическому сюжету, производным от которого является литературно изъяснимое содержание работы (а не наоборот, как это чаще всего бывает). От чего Ланг и правда далек, так это от традиционной изобразительности, которую по старинке иногда величают реалистической. Но, во-первых, сама проблематика сегодняшнего «реализма» поменялась в пользу решения вопросов социального или медиального характера, во-вторых, связанные с этим типом изображения художники по большей части имеют дело не столько с идеей живописи или - шире - кругом пластических вопросов, сколько со структурой картины и ее отношения с фотографией.
Можно, конечно, списать эту нелюбовь к «реальному» на то, что его рецепторы приятия видимого глазом мира были отбиты еще педагогикой позднесоветского Суриковского (хорошо помню, как в течение всей моей учебы один из сумрачных коридоров института с почетом подпирал огромный выделяющийся из общей массы холст - как потом оказалось, диплом Ланга, за который его еле выпустили из института с «тройкой»). Но дело все же, как представляется, в другом - в Олеге живет стихия оправданного, необходимого, даже восторженного искажения, трансформации реальности, которая испокон веков двигала авангардистским взглядом. Реальность им, как и всеми лучшими художниками ХХ столетия, вовсе не отрицается, не отменяется - нет, его волей она сжимается, сжижается, сминается, то растягиваясь и расплываясь, то фокусируясь и заостряясь. То естественно и как будто непринужденно, а то по-исследовательски пристрастно и как будто дотошно. Но уж точно непосредственно - речь-то прямая, зазора между мыслью и действием практически нет. Вещи Ланга связаны с изначальной, жертвенной функцией живописи. Изготовление ее в этом случае рассматривается как акт самоотдачи. В этом качестве живопись бытовала, кажется, еще со времен наскальных изображений, конечно же, будучи связана и с принципом заклинания, и с принципом потлача. Вся эта архаическая ритуальность - с мельтешением тканей, с карнавалом самых отвязных цветов палитры - звучит и в творчестве Олега: он так ощутимо прикоснулся к корням, что, видимо, достиг самой их глубины (неудивительно - сколько лет он был связан с русской глубинкой!).
Можно, конечно, списать эту нелюбовь к «реальному» на то, что его рецепторы приятия видимого глазом мира были отбиты еще педагогикой позднесоветского Суриковского (хорошо помню, как в течение всей моей учебы один из сумрачных коридоров института с почетом подпирал огромный выделяющийся из общей массы холст - как потом оказалось, диплом Ланга, за который его еле выпустили из института с «тройкой»). Но дело все же, как представляется, в другом - в Олеге живет стихия оправданного, необходимого, даже восторженного искажения, трансформации реальности, которая испокон веков двигала авангардистским взглядом. Реальность им, как и всеми лучшими художниками ХХ столетия, вовсе не отрицается, не отменяется - нет, его волей она сжимается, сжижается, сминается, то растягиваясь и расплываясь, то фокусируясь и заостряясь. То естественно и как будто непринужденно, а то по-исследовательски пристрастно и как будто дотошно. Но уж точно непосредственно - речь-то прямая, зазора между мыслью и действием практически нет. Вещи Ланга связаны с изначальной, жертвенной функцией живописи. Изготовление ее в этом случае рассматривается как акт самоотдачи. В этом качестве живопись бытовала, кажется, еще со времен наскальных изображений, конечно же, будучи связана и с принципом заклинания, и с принципом потлача. Вся эта архаическая ритуальность - с мельтешением тканей, с карнавалом самых отвязных цветов палитры - звучит и в творчестве Олега: он так ощутимо прикоснулся к корням, что, видимо, достиг самой их глубины (неудивительно - сколько лет он был связан с русской глубинкой!).
Отсюда и его невероятная и несколько бездумная продуктивность - ведь многие из картин подвергаются им радикальной переделке, иногда почти немедленной, иногда по прошествии лет. Отсюда и легкость расставания с холстами, уходящими в музеи - места беспрерывного коллективного символического обмена. В конце концов, (священно) действия Ланга - лучшее подтверждение тому, как нелепо априорно навешивать на живопись ярлык сугубо коммерческого продукта: ну не виновата она, а тем более отдельные ее безупречные производители, что инсталляция или видео до сих пор так и не стали более успешным товаром.
У живописи свои тихие, но строгие законы: она обязательно связана с моделированием пространства. В полном согласии с этим работы Ланга всегда предоставляют несколько слоев для восприятия: первичный, подобный короткому, хлесткому эстетическому удару - весьма чувствительному среди наших современных художников; слой прочтения сюжета, сопровождаемый эмоциональными переживаниями, - а они всегда связаны у Ланга с искренностью, которой он способен заразить и зрителя; слой наслаждения самой живописью, в которой есть и сильное линеарное начало, продуманная, эффектная, неожиданная работа с контуром; наконец, слой ее пространственного постижения - считывания и зрительного прохождения всей пластической конструкции, только с первого взгляда кажущейся простой, а на самом деле многократно зарифмованной, мерцательной, едва не заколдованной, но притом очень накрепко свинченной.
Коли Ланг - художник прямой речи, стало быть, живопись в его исполнении тоже надо понимать буквально - как живое письмо. Так он с ней и взаимодействует - как с живым организмом, чем-то осязаемым, прощупываемым, вдыхаемым. Как с моделью, позирующей художнику, - есть у него картина, где эта вечная для искусства метафора визуализирована. И, как в отношении художника и модели, это всякий раз задача с неизвестным - получится ли что-нибудь из этого взаимодействия? Страшно сказать, Олег Ланг мыслит свою деятельность так, как если бы он один отвечал за живопись. Сложная задача, тем более, когда интеллектуальные гонения на последнюю не прекращаются. Впрочем, сейчас уже очевидно - ему нечего стыдиться.
У живописи свои тихие, но строгие законы: она обязательно связана с моделированием пространства. В полном согласии с этим работы Ланга всегда предоставляют несколько слоев для восприятия: первичный, подобный короткому, хлесткому эстетическому удару - весьма чувствительному среди наших современных художников; слой прочтения сюжета, сопровождаемый эмоциональными переживаниями, - а они всегда связаны у Ланга с искренностью, которой он способен заразить и зрителя; слой наслаждения самой живописью, в которой есть и сильное линеарное начало, продуманная, эффектная, неожиданная работа с контуром; наконец, слой ее пространственного постижения - считывания и зрительного прохождения всей пластической конструкции, только с первого взгляда кажущейся простой, а на самом деле многократно зарифмованной, мерцательной, едва не заколдованной, но притом очень накрепко свинченной.
Коли Ланг - художник прямой речи, стало быть, живопись в его исполнении тоже надо понимать буквально - как живое письмо. Так он с ней и взаимодействует - как с живым организмом, чем-то осязаемым, прощупываемым, вдыхаемым. Как с моделью, позирующей художнику, - есть у него картина, где эта вечная для искусства метафора визуализирована. И, как в отношении художника и модели, это всякий раз задача с неизвестным - получится ли что-нибудь из этого взаимодействия? Страшно сказать, Олег Ланг мыслит свою деятельность так, как если бы он один отвечал за живопись. Сложная задача, тем более, когда интеллектуальные гонения на последнюю не прекращаются. Впрочем, сейчас уже очевидно - ему нечего стыдиться.
Отсюда и его невероятная и несколько бездумная продуктивность - ведь многие из картин подвергаются им радикальной переделке, иногда почти немедленной, иногда по прошествии лет. Отсюда и легкость расставания с холстами, уходящими в музеи - места беспрерывного коллективного символического обмена. В конце концов, (священно) действия Ланга - лучшее подтверждение тому, как нелепо априорно навешивать на живопись ярлык сугубо коммерческого продукта: ну не виновата она, а тем более отдельные ее безупречные производители, что инсталляция или видео до сих пор так и не стали более успешным товаром.
У живописи свои тихие, но строгие законы: она обязательно связана с моделированием пространства. В полном согласии с этим работы Ланга всегда предоставляют несколько слоев для восприятия: первичный, подобный короткому, хлесткому эстетическому удару - весьма чувствительному среди наших современных художников; слой прочтения сюжета, сопровождаемый эмоциональными переживаниями, - а они всегда связаны у Ланга с искренностью, которой он способен заразить и зрителя; слой наслаждения самой живописью, в которой есть и сильное линеарное начало, продуманная, эффектная, неожиданная работа с контуром; наконец, слой ее пространственного постижения - считывания и зрительного прохождения всей пластической конструкции, только с первого взгляда кажущейся простой, а на самом деле многократно зарифмованной, мерцательной, едва не заколдованной, но притом очень накрепко свинченной.
Коли Ланг - художник прямой речи, стало быть, живопись в его исполнении тоже надо понимать буквально - как живое письмо. Так он с ней и взаимодействует - как с живым организмом, чем-то осязаемым, прощупываемым, вдыхаемым. Как с моделью, позирующей художнику, - есть у него картина, где эта вечная для искусства метафора визуализирована. И, как в отношении художника и модели, это всякий раз задача с неизвестным - получится ли что-нибудь из этого взаимодействия? Страшно сказать, Олег Ланг мыслит свою деятельность так, как если бы он один отвечал за живопись. Сложная задача, тем более, когда интеллектуальные гонения на последнюю не прекращаются. Впрочем, сейчас уже очевидно - ему нечего стыдиться.
У живописи свои тихие, но строгие законы: она обязательно связана с моделированием пространства. В полном согласии с этим работы Ланга всегда предоставляют несколько слоев для восприятия: первичный, подобный короткому, хлесткому эстетическому удару - весьма чувствительному среди наших современных художников; слой прочтения сюжета, сопровождаемый эмоциональными переживаниями, - а они всегда связаны у Ланга с искренностью, которой он способен заразить и зрителя; слой наслаждения самой живописью, в которой есть и сильное линеарное начало, продуманная, эффектная, неожиданная работа с контуром; наконец, слой ее пространственного постижения - считывания и зрительного прохождения всей пластической конструкции, только с первого взгляда кажущейся простой, а на самом деле многократно зарифмованной, мерцательной, едва не заколдованной, но притом очень накрепко свинченной.
Коли Ланг - художник прямой речи, стало быть, живопись в его исполнении тоже надо понимать буквально - как живое письмо. Так он с ней и взаимодействует - как с живым организмом, чем-то осязаемым, прощупываемым, вдыхаемым. Как с моделью, позирующей художнику, - есть у него картина, где эта вечная для искусства метафора визуализирована. И, как в отношении художника и модели, это всякий раз задача с неизвестным - получится ли что-нибудь из этого взаимодействия? Страшно сказать, Олег Ланг мыслит свою деятельность так, как если бы он один отвечал за живопись. Сложная задача, тем более, когда интеллектуальные гонения на последнюю не прекращаются. Впрочем, сейчас уже очевидно - ему нечего стыдиться.